Медный кувшин (16 глава)

Однако, к его великому горю и ужасу, Лорд-мэр встал с явным намерением произнести речь. Он сказал, что решение города почтить Горация Вентимора величайшей честью было принято — здесь он замялся, — было принято несколько поспешно. Лично он предпочел бы иметь больше времени для подготовки праздника, более соответствующего и достойного такого исключительного случая. Он уверен, что его чувство разделяют все (так, очевидно, и было, судя по громким, единодушным аплодисментам), однако, по причинам… по причинам, всем известным, срок подготовки был слишком недостаточен. Корпорация уступила (для нее всегда было и будет удовольствием и гордостью уступать) непреодолимому желанию народа и сделала все, что было возможно, в такой ограниченный, можно сказать, беспримерно ограниченный срок. Он осмеливается утверждать, что самый прекрасный лист в сегодняшнем лавровом венке г-на Вентимора — это необыкновенный энтузиазм и единодушие не только здесь, в этом величественном зале, но и на улицах обширной столицы. В данном случае это является достойной данью любви и восторга, которые г. Вентимор сумел внушить всему великому народу, богатым и бедным, знатным и простым. Он не задержит больше своих слушателей. Ему остается только попросить г-на Вентимора принять золотой ларец со списком почетных граждан, и он уверен, что их знаменитый гость, перед тем, как вписать свое имя в список, почтит их изложением событий, в которых он играл такую замечательную и выдающуюся роль.

Гораций машинально взял ларец. Раздался единодушный крик: «Речь!», в ответ па который Гораций беспомощно и умоляюще покачал головой, но напрасно. Он очутился у перил эстрады, и гром аплодисментов избавил его почти на две минуты от необходимости всякой попытки заговорить.

Он воспользовался этим промежутком, чтобы привести в порядок свои мысли и подумать о том, что ему лучше всего сказать или сделать в данном затруднительном положении. Уже некоторое время в его мозгу зародилась мысль, которая теперь почти перешла в решение. Он чувствовал, что прежде, чем скомпрометировать себя или позволить так любезно принявшим его властям погубить безвозвратно их репутацию, должен выяснить свое положение, и хотя бы только для этого ему необходимо произнести какую-нибудь речь. Решившись, он почувствовал себя свободным от нервозности, замешательства и неловкости. Убежденный, что лучшим исходом будет полная откровенность, он обратился к собранию спокойно и неустрашимо.

— Милостивые государи и милостивые государыни, — начал он звонким голосом, который достиг до самой отдаленной галереи и сразу привлек внимание. — Если вы ожидаете от меня рассказа о том, что я совершил, чтобы удостоиться подобного приема, то боюсь, что вы будете разочарованы. Ибо лично я убежден, что абсолютно ничего не сделал.

Послышался общий крик: «Нет, нет!» — и возбужденный ропот протеста.

— Очень приятно слышать ваши приветствия и я премного благодарен вам за все это. Но все-таки должен повторить, что не знаю за собой ни одной заслуги перед страной или нашим великим Городом, которая достойна была бы хоть какой-нибудь признательности с вашей стороны. Я хотел бы сознавать обратное… но сущая правда заключается в том, что если я и сделал что-либо, то факт этот окончательно и безнадежно ускользнул из моей памяти.

Опять послышался ропот уже с некоторым оттенком раздражения, и он услышал, как Лорд-мэр, позади него, заметил городскому казначею, что речь эта совсем не подходит к случаю.

— Я знаю, что вы думаете, — продолжал Гораций. — Вы думаете, что это ложная скромность с моей стороны. Но ничего подобного! Я не знаю, что я сделал, но ласкаю себя надеждой, что вы все лучше осведомлены. Потому что Городская Дума не вручила бы мне этой прекрасной шкатулки… Вы не собрались бы сюда все, если бы вы не были твердо уверены, что я чем-нибудь заслужил это. — Новый взрыв аплодисментов. — Вот именно! — начал Гораций спокойно. — Теперь не будет ли кто из вас так любезен сказать мне в нескольких словах, в чем моя предполагаемая заслуга.

Его слова были встречены гробовым молчанием и каждый с бледной улыбкой смотрел на своего соседа.

— Ваша милость, — сказал Гораций Лорду-мэру, — обращаюсь к вам с просьбой: объясните мне и этому достойному обществу, чего ради мы собрались сюда!

Лорд-мэр встал.

— Считаю достаточным сказать, — заявил он с достоинством. — что представители города и я единодушно решили даровать вам ого звание по причинам, которые излишне и гм… гм… неуместно разбирать здесь.

— Мне очень жаль, — продолжал Гораций, — но я должен настаивать, и но без цели… Может быть, городской казначей мне ответит?.. Нет? В таком случае, секретарь города?.. Тоже нет? Я так н думал. Никто из вас не может дать мне объяснений, л знаете ли, почему? Потому что объяснять нечего. Прошу вас, потерпите еще секунду. Я знаю, что вы чувствуете себя неловко, но поймите, что я чувствую себя бесконечно хуже. Никак не могу принять почетного гражданства, если есть хоть малейшее сомнение в действительности моих заслуг. Это было бы плохой благодарностью за ваше гостеприимство и к тому же низко и непатриотично, если б я позволил вам почтить недостойного столь высоким отличием, которое от этого утратило бы цену. Если после всего, что я вам скажу, вы все еще будете настаивать на том, чтоб я принял эту честь, я, конечно, не буду столь невежливым, чтоб отказываться. Но в самом деле я не чувствую, за собою права вписать мое имя в ваш славный список безо всяких объяснений. Если я это допущу, то этим невольно подпишу, пожалуй, смертный приговор самому установлению.

Все затаили дыхание, молчание стало до того напряженный, что можно было бы услышать падение булавки. Гораций прислонился к перилам боком так, чтобы видеть лицо Лорда-мэра, а также часть своей аудитории.

— Прежде чем продолжать, — сказал он, — я предложил бы, с вашего позволения, немедленно удалить всех репортеров.

За репортерским столом тотчас послышался злобный ропот неудовольствия, к которому присоединились и многие из гостей.

— Мы, по крайней мере, — произнес красный от досады Лорд-мэр, вставая, — не имеем оснований бояться огласки. Я отклоняю предложение и отказываюсь делать подобные распоряжения.

— Прекрасно, — согласился Гораций, когда замолк хор одобрений. — Мое предложение имело в виду настолько же интересы городского управления, насколько и мои собственные. Я только полагал, что когда вы ясно поймете, как грубо вы были обмануты, то вам будет приятнее, по возможности, избежать обнародования подробностей в газетах. Но если вам особенно хочется, чтобы вас расславили по всему свету, тогда, конечно…

Толпа зашумела, и Лорд-мэр воспользовался этим, чтобы велеть закрыть двери до дальнейших распоряжений.

— Не осложняйте же того, что и так неприятно и затруднительно, — сказал Гораций, как только шум прекратился. — Неужели вы думаете, что я явился бы сюда в этом дурацком платье, злоупотребляя гостеприимством города, если бы мог этого избежать! И если вы были завлечены сюда обманом, то обманут был и я. Если вас поставили в несколько глупое положение, то что оно в сравнении с моим? Дело в том, что я жертва сверхъестественной силы, которую абсолютно не в силах побороть…

Опять толпа заволновалась и прервала его на некоторое время.

— Я прошу только справедливости и терпения! — попросил он. — Не откажите мне и этом, и я берусь вернуть вам хорошее настроение, прежде, чем кончу.

Они вняли его мольбе и дали ему возможность продолжать.

— Дело вот в чем: некоторое время назад я случайно попал на аукцион и купил болшой медный сосуд…

По необъяснимой причине, его последние слова вызвали просто бешенство: никто не желал слышать о медном сосуде! И всякий раз, когда он пытался возвратиться к своей теме, его заставляли умолкнуть: выли, свистали, стонали, грозили кулаками, гам был положительно невыносим.

Не одни мужчины принимали участие в демонстрации; одна дама, очень известная в высшем обществе, по чье имя мы сохраним в тайне, до того увлеклась негодованием, что кинула в дерзкую голову Горация тяжелый граненый флакон с нюхательной солью. К счастью для него, флакон пролетел мимо и попал в кого-то из властей. Горацию было не до наблюдений, но все же ему показалось, что он попал городскому Архивариусу чуть ли не в жилетный карман.

— Будете ли вы меня слушать? — крикнул Вентимор. — Я не шучу! Я еще не сказал вам, что оказалось в сосуде. Когда я открыл его, оттуда…

Он не мог продолжать. Как только эти слова слетели с его губ, он почувствовал, что кто-то схватил его за шиворот и приподнял над землей.

Его потащили вверх, мимо больших люстр, между резными и золочеными балками при всеобщем вопле недоумения и ужаса. Внизу он видел бледные лица, обращенные кверху, и слышал вскрикиванья и хохот нескольких высокопоставленных дам в жестокой истерике. В следующую за тем минуту он очутился в стеклянном фонаре, решетчатые оконца которого подались, как пропускная бумага, когда он продвинулся сквозь них и оказался на крыше, где встревоженные голуби шумно вспорхнули и тотчас улетели прочь.

Конечно, он знал, что это сенсационное похищение — дело рук джинна, и чувствовал скорее облегчение, чем беспокойство от этого упромянутого метода, примененного Факрашем. ибо на этот раз последний, по-видимому, нашел лучший выход из положения, которое с каждой минутой становилось нестерпимее.