Новогодняя сказка

Варя Полоцкая сегодня пришла из школы расстроенная: ей поставили за диктант четыре. Но что самое обидное: она не сделала в диктанте ни единой ошибки! Просто она так пишет букву «о», соединяя ее крючочком снизу, а не сверху или посередине. И вот учительница решила, что Варина «о» с крючочком не «о», а буква «а» и без крючочка. Ну не могла Варя написать слово «коряга» через «а», не могла, да любому троечнику ясно, что это слово пишется через «о». И как она ни пыталась доказать это учительнице, та даже слушать ее не захотела. И вот ей, круглой отличнице, ставят за полугодие четверку по русскому языку – это ж форменное безобразие, величайшая несправедливость и вообще...

Мама выслушала ее жалобы в этот раз как-то рассеянно, вполуха, только развела руками: «Ох, дочка, ты на своем веку еще столько несправедливости встретишь... Ну четверка и что?.. Что она будет значить для тебя лет эдак через двадцать?»

Год назад, когда она схватила случайную четверку за контрольную по алгебре, папка подтрунил: «Вальваля, ты теперь, как дядя Коля из седьмой квартиры, «четверки» домой приносишь». Но это год назад, сейчас в доме тишина. И папка не кричит ей: «Вальваля из школы пришла, мне коньяк принесла! (мол, пятерки) Панна Полоцка, а ну покажите ваш дневник, дайте погордиться!»

Отец, сколько она помнит, почти всегда звал ее Вальвалей из-за того, что в раннем детстве на вопрос: «Как тебя зовут», Варвара отвечала: «Вальваля» – она не выговаривала букву «р» и вместо «Варвара» получалось «Вальваля».

Еще отец любил называть ее «панной Полоцкой» – дело в том, что у них были польские корни, предок по отцовской линии был сослан в наши русские края после знаменитого польского восстания 1863 года. Здесь встретил свою любовь и остался, дети и внуки его полностью обрусели, а польская фамилия осталась в наследство.

Папка вообще был у нее замечательный. Он с самого ее детства относился к Варе как к барышне. Однажды на Восьмое Марта подарил ей семь белых хризантем – по числу лет. И каждый год прибавлял по хризантеме. Последний раз он преподнес ей чертову дюжину – тринадцать белых хризантем. Мама даже немного обиделась: «Ты мне не даришь столько...» Отец отшучивался: «Да я разорюсь на хризантемах, помилосердствуйте, сударыня!»

У него всегда было хорошее настроение, даже выговоры он дочери делал шуточные, она колготки натянет едва, что трусики видно, а он ей: «Панна Полоцка, чего это вы вырядились так, из-под пятницы суббота видать?»

А больше всего на свете он любил Новый Год. Это был его любимый праздник. Причем предновогодье начиналось где-то за неделю, а заканчивалось к Старому Новому Году. Каждый год он развешивал по дому гирлянды: одну самодельную – из разноцветных (самолично выкрашенных) маленьких, с мизинец грудничка, лампочек – протягивал в зале по потолку, закрепляя между люстрой и гардинами. Другую – уже покупную, из лампочек-снежинок, которые не просто горели, а мигали – растягивал в комнате Вари. Делал это ночью, почти тайком. И когда Варя утром вставала, ей в лицо «смеялись» новогодние гирлянды. Но гирлянды были только прелюдией праздника, их он развешивал накануне Польского Рождества (так отец называл Католическое Рождество, в семье свято сохраняли польские традиции, которые, впрочем, вполне мирно уживались с традициями русскими и советскими) – 24 декабря. А снимались гирлянды после Старого Нового года или вообще на Крещение, если Вальваля очень просила денек-два подождать. Гирлянды создавали атмосферу праздника, а праздника хотелось каждый день.

Апофеозом Нового года была Елка. Не какая-нибудь искусственная, а настоящая свежая из леса – сосна. Отец так и шутил-пел: «В лесу родилась сосенка, в лесу она росла...» Как бы отец себя ни чувствовал, в какую командировку не уезжал, но в последний день школьных занятий перед новогодними каникулами он всегда приносил домой елку-сосенку.

Украшение Елки превращалось в своеобразный церемониал: сначала на елку вешались гирлянды по тому же принципу, что и «потолочные»: одна немигающая гирлянда, другая «подмигивающая. Ими оплетал елку отец. После этого они с Варей менялись местами. Он стоял у коробки с новогодними игрушками и подавал. Причем не абы как. Сначала вешались большие шары, потом «сосульки» и всякие фигурные игрушки в виде людей или животных, далее шли шары маленькие, а венчали эту традицию любимые игрушки Вари: большая звезда с цветной мигающей лампочкой внутри на самой вершинке, небольшие стеклянные часы, показывавшие всегда без пяти двенадцать и деревянный снеговик. Причем года три назад Варя нечаянно расколотила часы, правда, не вдребезги, у них откололся только угол. Но все равно от этого игрушка не перестала быть любимой: она все равно самой последней цеплялась на елочную ветку. После этого приходила мама и по своему вкусу «закидывала» елку мишурой, «снегами» и конфетти. Отец стрелял из хлопушек и получалась замечательная елка, которой завидовали все соседские дети. А в самый канун Нового года, за полчаса, семья откупоривала бутылку шампанского и провожала старый Новый год: «Помянем старика добрым словом...» А потом отец и дядя Сережа (сосед, который вместе со своей женой приходил к ним «новогодиться») «стреляли» из хлопушек в главу государства, который из телевизора поздравлял «народ» с Новым годом. Выходили на балкон, зажигали бенгальские огни и запускали их с балкона в сугробы, благо этаж был второй, а балкон не со стороны парадного подъезда. Если было настроение, всей семьей ходили на Официальную Елку, по дороге сворачивали на горку и катались с нее до посинения. Частью история повторялась на Русское Рождество, но уже более скромно. В сочельник отец подводил Варю к зеркалу, свет выключался, но вместо свечей зажигался скоротечный бенгальский огонь, и вот пока огонь искрился, Варя должна была разглядеть своего суженого-ряженого, но за все время никого, кроме отца, в зеркале не видела. На Русское Рождество всегда покупался любимый торт отца – Пражский или Киевский – и начиналось чаепитие. Отец добавлял в чай по чайной ложечке коньяку (и маленькая Варя гордилась – ей тоже капали каплю-две) и они поднимали чайные чашки и чокались, будто там было вино или водка. Правда, когда это случилось в первый раз, Варя сразу же после этого «вырубилась» – ее потянуло в сон и она едва не свалилась за праздничным столом. Елка убиралась или в последний день каникул или вместе с гирляндами стояла до Старого Нового года. В Старый Новый год опять накрывался стол и отец шутил: «Пьем за Новый год, чтоб Старый не вернулся!»

Но в этом году все было как-то не так, не как прежде. Мама с отцом о чем-то шептались, тайком от нее, только стоило Варе зайти в комнату, где они были, их шепот прерывался на полуслове. Как-то Варя застала маму плачущей, и тогда Варя решила, что родители расходятся, просто скрывают от нее. У них в классе так уже случалось: если родители тайком от ребенка шепчутся и мама плачет или ругается – значит, развод. Варя маме чуть сцену не устроила, мол, если разводитесь, то зачем скрываете от меня это, честно, мол, скажите, чего выкручиваетесь и врете. Варя не любила и не умела врать, ну не хочешь сказать правду – промолчи, но врать – никогда! Это отцовский характер.

Но в этот год впервые к Польскому Рождеству отец не нарядил гирлянды, произошло гораздо худшее, чем развод – отец тяжело заболел, он слег, да так, что почти не вставал с постели, он лежал у себя в комнате, а мама подавала ему лекарства и ухаживала за ним. Сегодня 28 декабря, а Новогодней сосенки у них до сих пор нет. У папы последняя стадия рака, и ему осталось жить от силы неделю.

Отец отказался от госпитализации: «А смысл, все равно он неоперабелен, мой краб четвертой стадии. Хочу, чтобы в последнюю минуту рядом со мной были мои любимые женщины, а не эти хароны в белых халатах».

Последние дни Варя боялась заглядывать в комнату отца, но все-таки перебарывала себя: отец лежал бледный, исхудавший, как мумия. В этот раз она неосторожно скрипнула дверью, отец обернулся на звук:

– А, Вальваля, ты уж, дочка извини, что я тебе такой Новый год устраиваю. Уж больно сильно краб меня клешнями прижал.

Она вылетела из комнаты, захлебнувшись слезами. Последнюю неделю она возвращалась домой и останавливалась перед дверью в собственную квартиру, она боялась открытой двери: это значило, что случилось непоправимое. И всегда, прежде чем открыть ее ключом, она толкала ее и облегченно вздыхала: закрытая, значит, все в порядке, отец живой.

Смерть за ним пришла около полуночи. Нет, она не была с косой наперевес, с выглядывающим из-под белого балахона оскаленным черепом. Нет, во-первых, это был он – ангел смерти. А во-вторых, хотя он в белом, но назвать его одеяние балахоном нельзя было даже при всем желании. Это был просто светящийся абрис, который подошел к кровати умирающего, взял его за руку и тихо сказал:

– Пошли, подошел твой срок, человече...

Отец уже хотел встать и идти, сопротивляться этой силе не было никакой возможности, более того, отца как магнитом тянуло к этому белому ангелу. И уже перед тем как встать, он встрепенулся, из-за болезни он перестал вести счет календарю, и им овладело простое любопытство: а в какой день он умрет?

– 29 декабря, уже десять минут...

– Подожди, подожди, если я сейчас умру, то похороны будут 31 декабря или 1 января, а девять дней придется аккурат на Русское Рождество. Хороший же подарок я Вальвале сделаю. Нет, я не пойду!

– Да я просто возьму тебя за шкирку, и все! Вы все смертные боитесь умереть, тело для вас важнее души, и не понимаете, что смерти нет, что вы будете жить, только в другом месте, дорожите своим ветхим неудобным телом и не понимаете, что для вас приготовлено гораздо более удобное тело, хотя ты же поди неверующий, – в словах ангела сквозило легкое пренебрежение к людям и даже некоторое высокомерие, какое бывает по отношению к тому, кто заведомо слабее тебя.