Двенадцать царевен и заколдованный дворец

Живало-бывало да навек пропало...

Жил да был один парнишка, круглый сирота. Батрачил то у одного, то у другого, чтобы хоть как-нибудь прокормиться. Был опрятен, любил чистоту, и все сельские парни ему завидовали. Батраки его недолюбливали и по-всякому над ним насмехались, а он на их болтовню и внимания не обращал, знай делал свое дело. Когда они собирались по вечерам и наговоривали с три короба, он притворялся, будто ему невдомек, что камешки в его огород бросают, дурачком прикидывался. Вот его и прозвали сельским растяпой.

Хозяева, у которых он батрачил, были им премного довольны и наперебой переманивали. А как пройдет он по улице, девки друг дружку локтями подталкивают да сквозь опущенные ресницы поглядывают. И то сказать, было на что поглядеть. Лицом чист да пригож, волосы, как вороново крыло, волной спадают на белоснежную шею; усы едва пробиваются, словно тень легла над верхней губой, а глаза-то! Глаза, матушки мои! — Всем девкам сердце растревожили.

Пригонит он коров на водопой — девки наперебой стараются найти повод для разговору, а он никого не замечает и будто даже не знает, чего им надо.

Вот они и придумали между собой прозвать его сельским красавчиком, будто им и нужды нет, что он на них вовсе не смотрит. А он и вправду, куда как красавец!

И по сторонам не глазел, а ходил, пас коров, и все в его руках спорилось, не чета другим батракам.

Не знаю уж, что он делал, как так выходило, а только коровы в его стаде были глаже, чем у других батраков, и молока больше давали; в местах, где он пас скотину, трава была куда как гуще да сочнее. И где бы его нога ни ступала, сразу заметно было, даже бурьян веселее глядел.

Видать, в добрый час парень родился и ему на роду написано высоко летать. Но он об этом и не догадывался и мысли такой не имел — возгордиться; не знал, что скрывается за завесой времени. А смиренно делом своим занимался и ни словом или как-нибудь по-другому никого не затрагивал и ни к кому не привязывался. Потому и не взлюбили его сельские парни да -батраки.

Как-то раз по весне, притомившись в беготне за коровами, присел он в тени под большим развесистым деревом и заснул. И ведь место-то выбрал какое! Ложбинку, сплошь в цветах, и все распустились, едва человеку пробраться можно. Поодаль

ручеек течет из родничка на склоне пригорка, змейкой бежит, пробивается среди лопухов да всякой травы, и от журчанья этой воды человека ко сну клонит. Дерево, под которым парень в тени укрылся, величавое и как будто до облаков достать силится. На широких ветках птички поют, гнездышки вьют. Тень от густой листвы так и манит прохладой. Скажу вам, парень этот вовсе был не растяпа, сельские батраки возводили напраслину, прозвав его так, Только он голову приклонил, как сразу и уснул.

И едва заснул, я и рассказать еще не успел, а уж он вскочил. Сон хороший ему приснился, вот он и встрепенулся.

А приснилось парню, будто явилась ему добрая фея, краше всех фей, какие только бывали между небом и землей, и велела ему отправиться ко двору царя, который теми краями правил, мол, там его судьба должна славно устроиться.

Проснулся он, диву дается: «Что же это такое было?». Призадумался, целый день терзается и никак в толк не возьмет, что этот сон означает. Невдомек ему, что это звезда, под которой он родился, дорогу ему показывает.

На другой день, выгоняя коров на пастбище, он опять свернул с дороги к тому самому дереву, прилег у его ствола, и опять ему тот же сон привиделся.

Пробудившись, он говорит себе: «Э, да тут дело не чистое!» — и снова весь день думушку думает.

На третий день он нарочно отправился той же дорогой, мимо этого дерева, лег под ним, и приснился ему тот же самый сон, только на этот раз фея даже пригрозила ему хворью и всякими невзгодами, если он не' пойдет, куда велено.

Тут он встал, погнал коров домой, загнал их в хлев, явился к хозяину и говорит:

— Хозяин, у меня думка есть: пойду я по свету, куда глаза глядят, счастья искать. Сколько я батрачил, а ничего не нажил, и не видать, что сумею этак-то на ноги стать. Будь добр, дай мне расчет.

— Да что тебе, малый, вздумалось уходить от меня? Может, жалованье я тебе скудное положил? Или харчей не хватает? Лучше оставайся-ка у меня, а я тебе невесту хорошую подыщу на селе с каким ни на есть приданым, да от себя подсоблю,чем только в силах, заживешь ты своим домом, как все добрые люди, к чему тебе по свету мыкаться неприкаянным?

— Нет, хозяин, я всем доволен, и харчей хватает, только так уж мне приспичило — пойду по белу свету и ни за что теперь не останусь.

Хозяин видит, что его ничем не удержишь, рассчитал его, выдал, что полагалось, и он, попрощавшись, ушел.

Покинув свое село, парень отправился прямехонько на царский двор и там нанялся прислуживать в царском саду. Садовник принял его радешенек, потому как работник попался опрятный, а то до тех пор ему от царских дочерей не раз доставалось за то, что приставляет к садовой службе всяких уродов.

Но опрятен он хоть и опрятен, да одежонка-то вся — старье и, что уж там говорить, мужицкая, в какой за скотиной ходят. Садовник велел ему в баню сходить, рубаху переменить и дал другую одежу, куда как подходящую для работника при царском саду. Ростом-то он был ладный да крепкий, новая одежка пришлась ему в самый раз.

Кроме других садовничьих дел, главная служба

его заключалась в том, чтобы каждое утро нарвать двенадцать букетов цветов и поднести их двенадцати принцессам, царским дочерям, когда те выйдут гулять по саду.

А этим царевнам было на роду написано, что они замуж не выйдут до тех пор, пока не найдется такой человек, который разгадает тайну их участи, и пока одна из них не полюбит кого-нибудь. Предсказательницы судьбы наделили царевен страстью к танцам. Они просто с ума сходили по танцам и каждую ночь изнашивали в плясе по паре шелковых башмаков.

И никто не знал, где они по ночам танцуют.

Царь стал призадумываться, сколько же можно тратиться на башмаки для своих дочерей и как это никто из добрых молодцев, которые сватались к ним, ни одной не сумел растревожить сердце, видать, ледяное оно у царевен.

Вот по всему царству, да и по соседним царствам-государствам царь повелел слух пустить, что, мол, кто разузнает да откроет ему, что делают по ночам его дочери и отчего каждая за ночь пару башмаков истаптывает, тот пускай любую из них выбирает в жены, какая милее, и он ее замуж отдаст.

Царь держал дочерей под запором в одной светлице, в своем дворце, за семью железными дверями да за семью большими замками. Но что они делают по ночам, отчего этак обувку рвут, никому не было ведомо, ведь никто не видел, чтобы они из дому выходили, да и не могли они выйти.

Видать, им на роду написано всю свою жизнь так прожить. Такая уж участь была им дана.

Как только слух прошел про царево решенье, потекли во дворец сваты: то царевичи, королевичи,

то сыновья важных сановников и даже господ помельче. И какой ни прибудет — на ночь идет сторожить к дверям светлицы, где царевны заперты. Царю каждое утро невтерпеж добрую весть услыхать, а вместо этого ему все только одно твердят: женихов, что с вечера в караул уходили, утром след простыл. Неизвестно, куда девались. Будто в воду канули.

Вот уж пропало одиннадцать добрых молодцев. Раз такое дело, остальные мяться стали, не желают в караул идти. Сладко ли жениться-то на царевнах, которые столько молодцев загубили.

И один за другим съехали они с царского двора, убрались восвояси. Кому же охота жизни своей лишиться?

Тут и у самого царя сердце от страху зашлось. Как это сгинули все женихи, что вызвались подглядеть за его дочерями? И не посмел он больше никого зазывать караулить их.

Волей-неволей приходилось царю каждый день покупать дюжину башмаков, и сокрушался он, что дочери состарятся в девках, засохнут, не бывать им под венцом.

А работник нес свою службу в царском саду как положено. Царевны были довольны букетами, которые он им вручал, а садовник — его работой.

Протягивая царевнам цветы, он и глаз поднять не смел; но когда подавал букет самой младшей, отчего — уж не знаю, вспыхивал, как пион, и сердце так начинало биться, что вот-вот выпрыгнет из груди. Царевна приметила это, но подумала, что парень просто стыдлив и поэтому так перед ними краснеет.

Сегодня так случилось, завтра; видит он, что не

по купцу товар. Да разве сердцу прикажешь? Сердце-то — будь оно неладно! — ему все одно твердит. Парню тоже охота попытать счастья, подкараулить царевен, да опять же, он подумывал и об участи тех, кто до него в караул идти вызывался.

Младшая царевна как-то не утерпела, поведала сестрам, что работник, который им цветы подает, краснеет, как маков цвет, представ перед ними, и что он собою пригож. Услыхав эти слова из уст младшей сестрицы, старшая царевна давай ее корить да на смех подняла, мол, что это ей вздумалось о прислуге такие речи молвить, видать, сердце ее стало податливо и, выходит, вот-вот покориться готово.

Парню сердце подсказывало: пойди к царю, проси дозволенья тоже постеречь у дверей царевниных, да знал сверчок свой шесток и не мог он забыть, сколько молодцев сгинуло, да и боязно было службы своей лишиться, на бобах вовсе остаться! Опять же шибко терзался он мыслью, что как погонят его с царского двора, не видать ему больше царевны. А ведь он, как ни старался страсть в себе заглушить, когда по утрам царевнам цветы раздавал, все-таки их красота и нежность, а особенно ласковые взгляды младшей царевны так его завлекли, что ему думалось, и жить станет невмоготу, когда его пальцы не будут касаться каждое утро белоснежных и мягких как пух царевниных рук.

День и ночь терзала его грусть-тоска и не знал он, как сделать, чтобы его желанье исполнилось, ведь иначе ему и жизнь не в жизнь.

Как-то ночью, когда он уснул, терзаемый -этой печалью, явилась ему во сне та же самая фея, которая показалась ему когда-то в ложбинке с цветами.

И сказала ему:

— Пойди в самую глубь сада, с восточного краю Там найдешь два лавровых кустика, один — вишне вого цвету, а другой розовый.