О том, как рыцарь видел сон.Было время меж утра и ночи, когда на постелеРыцарь, сонный не сонный, лежал. Уже забыватьсяНачал он; вдруг перед ним невидимкой ужасное что-тоСтало; и он очнулся, как будто услышан какой-тоГолос, шепнувший: к тебе подошел посетитель бесплотный;Силиться стал он, чтоб вовсе проснуться, но вот он услышалСнова: как будто над ним и под ним лебединые крыльяВеяли, волны журчали и пели; и он, утомленный,В сладкой дремоте опять упал головой на подушку.Вот наконец и подлинно сон овладел им; и началВидеть во сне он; что будто им слышанный шум лебединыхКрыльев крыльями стал, что будто его подхватилиЭти крылья и с ним над землей и водой полетелиС сладостным веяньем, с звонким стенанием...

Бежит волна, шумит волна!Задумчив, над рекойСидит рыбак; душа полнаПрохладной тишиной.Сидит он час, сидит другой;Вдруг шум в волнах притих...И влажною всплыла главойКрасавица из них.Глядит она, поет она:"Зачем ты мой народМанишь, влечешь с родного днаВ кипучий жар из вод?Ах! если б знал, как рыбкой житьПривольно в глубине,Не стал бы ты себя томитьНа знойной вышине.Не часто ль солнце образ свойКупает в лоне вод?Не свежей ли горит красойЕго из них исход?Не с ними ли свод неба слитПрохладно-голубой ?Не в лоно ль их тебя манитИ лик твой молодой?"Бежит волна, шумит волна...

Жил-был добрый царь Матвей;Жил с царицею своейОн в согласье много лет;А детей все нет как нет.Раз царица на лугу,На зеленом берегуРучейка была одна;Горько плакала она.Вдруг, глядит, ползет к ней рак;Он сказал царице так:"Мне тебя, царица, жаль;Но забудь свою печаль;Понесешь ты в эту ночь:У тебя родится дочь"."Благодарствуй, добрый рак;Не ждала тебя никак..."Но уж рак уполз в ручей,Не слыхав ее речей.Он, конечно, был пророк;Что сказал - сбылося в срок:Дочь царица родила.Дочь прекрасна так была,Что ни в сказке рассказать,Ни пером не описать...

О том, как рыцарь и Ундина уехали из имперского города.Рыцарь с глубоким чувством любви смотрел на Ундину.«Мною ль, — он думал, — дана ей душа иль нет, но прекраснейЭтой души не бывало па свете: она как небесныйАнгел». И слезы Ундины с нежнейшим участием другаОн отирал, целуя ей очи, уста и ланиты.Город имперский, который ей стал ненавистен, покинутьОн решился немедля и все велел приготовитьК скорому в замок Рингштеттен отъезду. Вот на другой деньРано поутру была подана к крыльцу их повозка;Рыцарев конь и кони его провожатых за нею,Взнузданы, прыгали, рыли копытами землю; уж рыцарьВышел с своей молодою женой и готов был ей рукуДать, чтоб в повозку ее посадить; но в эту минутуК пим подошла молодая девушка с неводом, в платьеРыбной торговки...

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой. К отцу, весь издрогнув, малютка приник; Обняв, его держит и греет старик. "Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?" "Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: Он в темной короне, с густой бородой". "О нет, то белеет туман над водой". "Дитя, оглянися; младенец, ко мне; Веселого много в моей стороне: Цветы бирюзовы, жемчужны струи; Из золота слиты чертоги мои". "Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит"...

Бывали дни восторженных видений;Моя душа поэзией цвела;Ко мне летал с вестями чудный гений;Природа вся мне песнию была.Оно прошло, то время золотое;С природы снят магический венец;Свет узнанный свое лицо земноеРазоблачил, и призракам конец.Но о Мечте, как о весенней птичке,Певавшей мне, с усладой помню я;И Прелести явленьем по привычкеЛюбуется, как встарь, душа моя.Здесь есть одна - жива как вдохновенье,Как ясная надежда молода -На душу мне ее одно явленьеПоэзию наводит завсегда...Перед пустой когда-то колыбельюЗадумчиво-безмолвен я стоял...

Были и лето и осень дождливы; Были потоплены пажити, нивы; Хлеб на полях не созрел и пропал; Сделался голод; народ умирал. Но у епископа милостью неба Полны амбары огромные хлеба; Жито сберег прошлогоднее он: Был осторожен епископ Гаттон. Рвутся толпой и голодный и нищий В двери епископа, требуя пищи; Скуп и жесток был епископ Гаттон; Общей бедою не тронулся он. Слушать их вопли ему надоело; Вдруг он решился на страшное дело: Бедных из ближних и дальних сторон, Слышно, скликает епископ Гаттон. "Дожили мы до нежданного чуда: Вынул епископ добро из-под спуда; Бедных к себе на пирушку зовет", - Так говорил изумленный народ...

О том, как рыцарь жил у рыбака в хижине.Может быть, добрый читатель, тебе случалося в жизни,Долго скитавшись туда и сюда, попадать на такоеМесто, где было тебе хорошо, где живущая в каждомСердце любовь к домашнему быту, к семейному мируС новою силой в тебе пробуждалось; и снова ты виделКрай родимый; и все обаяния младости, благаПервой, чистой любви на могилах минувшего сноваВ прежней красе расцветали, и ты говорил, отдыхая:Здесь живется сладко, здесь сердцу будет приютно.Вспомнив такую минуту, когда очарованной думойТы обнимал безыменное, тайное счастье земное,Ты, читатель, поймешь, что должен был чувствовать рыцарь,Вдруг поселившися в этом пределе, далеко от света...

О том, что случилось на именинах Бертальды.Гости уж были давно за столом, и Бертальда, царицаПраздника, в золоте, перлах, цветах, подаренных друзьямиЕй в именины, сидела на первом месте, УндинаС правой руки, а рыцарь с левой. Обед уж кончался;Подали сласти; дверь была отперта; в ней теснилосьМножество зрителей всякого званья; таков был старинныйПредков обычай: каждый праздник тогда почиталсяОбщим добром, и народ всегда пировал с господами.Кубки с вином и закуски носили меж зрителей слуги;Было шумно и весело; рыцарь Гульбранд и БертальдаГлаз не сводили с Ундины; они с живым нетерпеньемЖдали, чтоб тайну открыла она; но Ундина молчала;Было заметно, что с сердца её и с уст, озаренныхЯсной улыбкой, было готово что-то сорваться;Но (как ребенок, любимый кусок свой к концу берегущий)Все молчала она, чтоб продлить для себя наслажденье...

О том, как рыцарь был погребен.Патер Лаврентий, услышав о том, как внезапно и чудноКончил жизнь владетель замка Рингштеттена, тотчасВ замке явился; и он, входя во двор, осененныйЛипами, встретился там с монахом, недавно венчавшимРыцаря: в ужасе тот удалиться спешил. «Так и должно! —Патер Лаврентий сказал. — Теперь моя наступилаОчередь; мне помощник не нужен». Хотел он невесте,Вдруг овдовевшей, отрадное слово сказать в подкрепленье;Но Бертальда, ему не внимая, молчала угрюмо.Старый рыбак молился и плакал и, в горе смиряясь,Думал: «Оно иначе и быть не могло — то господнийСуд»; и, конечно, Гульбрандова смерть никому не могла бытьТак тяжела, как именно той, которую с смертнойВестью прислали к нему, отверженной, бедной Ундине...